Книга Избранное. В 2 томах [Том 1] - Леонгард Франк

уверенно несла узкую в висках голову. Розовая кожа слегка отливала оливковым, а жаркие глаза, опушенные очень длинными, загнутыми кверху ресницами, сулили, что несколько крупный рот вскоре нальется, как спелая вишня.

Ханна и выглядела, и чувствовала, и держалась так, словно все человеческие и житейские тяготы расступаются перед ней, не смеют ее коснуться — случайно заброшенная в этот городок экзотическая принцесса, чья строгая прелесть радовала взгляд и трогала душу каждого.

Она пришла за деньгами на муку и сахар.

— Значит, то есть опять?..

Ханна ничего не ответила, только еще дальше выставила вперед руку, искоса улыбаясь жене садовника, потом тонким и гибким большим пальцем пододвинула монету к серединке ладони, более розовой и светлой, чем тыльная часть руки, и сжала пальцы, кончики которых перекрыли запястье… С секунду она, как видно, размышляла. И вдруг исчезла в доме садовника.

Перескакивая через две ступеньки, она, слегка пригнувшись, взлетела по лестнице и с плетеной корзинкой в руках, тоненькая, причудливая, непринужденная, остановилась на пороге:

— Пойдем со мной!..

Как и все, что надо одолевать головою, Томас Клеттерер играючи сдал экзамен на аттестат зрелости, добросовестно посещал лекции в университете, много читал и экспериментировал в саду. — К девятнадцати годам он незаметно для себя стал сведущим садоводом. На участке плодородной земли, которую он еще удобрил, применив собственный метод, он собирался снимать пять урожаев в год.

На некрашеной сосновой доске, установленной на козлах во всю ширину огромного окна, среди образцов семян и цветочных луковиц в беспорядке лежали книги по философии, политической экономии и новейшему садоводству. За занавеской стояла походная кровать. Когда-то здесь была оранжерея, потом ее переоборудовали под кабинет для Томаса. Солнце заливало всю комнату.

Но порой он не читал, не копался в саду, не ходил на лекции, а только думал о Ханне, бродил по лесам и вдоль берега реки, лежал, закинув руки за голову, на дне лодки, и все думал о ней. По отношению к Ханне у него тоже был собственный метод — чувствовать головой и думать сердцем. Тут все сливалось воедино.

Но сколько он о ней ни думал, слова не шли у него с языка. Он никак не мог выговорить решающего слова. А говорить, как другие или как говорят в романах, не мог и не хотел.

Он мог только глядеть на ее тонкую шейку, по-ребячьи разделенную желобком, или еще сказать ей: «У тебя на кофточке распустилась петля». И это значило: «Я люблю тебя».

Только один-единственный раз, на прошлой неделе, в полдень — они гуляли по пронизанной солнцем серебристой березовой роще — счастье проделало за него весь долгий путь от сердца к губам, но тут Ханна, почувствовав, что он готовится ей сказать, зажала уши ладонями, вихрем помчалась по аллее и скрылась.

Сегодня, после долгих пяти дней, он видел ее впервые.

Ханна сидела боком на краешке стола и болтала правой ногой, касаясь носком циновки. Она вела себя, нельзя сказать, чтоб вовсе уж неумышленно, как десятилетняя девочка, которой никому и в голову не придет сказать «я люблю вас». Ей, должно быть, хотелось, прежде чем возобновить дружбу, сперва окончательно и бесповоротно зачеркнуть пережитое в березовой роще. Она страшилась этого.

А Томас, который давно перерос уже интересы не только сверстников, но и родного города, в своем чувстве к Ханне подчинялся только одному закону, закону бережной нежности. — Вот и сейчас он постарался как можно скорее превратиться в мальчишку, который с соседской девочкой бежит в лавку за сахаром.

«Если бы, одетая в короткое чесучовое платьице с большим цветком на плече, да, да, на плече, она прогуливалась по палубе океанского парохода, с ней бы не сравнилась ни одна девушка», — подумал он и сказал:

— Только пойдем за сахаром к Хейльману!

Лавка Хейльмана находилась далеко в центре города. Ханна была удовлетворена. Его желание как можно дольше побыть с ней, да и самый способ выражать свою любовь нравились ей и не отпугивали ее.

Шаловливо выбросив вперед ноги, за которыми последовал и корпус, она с секунду стояла, балансируя на носках.

— Значит, то есть что ты надумал с нашим, значит, квартетом? — спросил Ганс Люкс, запасшийся и венком и гирляндой для торжественной встречи.

— Ну конечно же ты не откажешься, — ободряюще сказала фрау Клеттерер, всячески желавшая облегчить мужу его вылазку на подмостки, ибо не сомневалась в том, что он ради квартета ни на минуту не забудет своего сада и будет впредь выращивать и продавать столько же кочнов салата, как и раньше.

— Служение искусству и друзьям всегда считал своим я первым долгом. — На сей раз Клеттерер не улыбнулся.

— Я, собственно, потому, что тебе ведь это не нужно.

Влюбленные шли по голой каштановой аллее. На концах ветвей уже набухли коричневые клейкие почки. Два черных дрозда, каждый на макушке своего дерева, свистели поочередно.

Вдруг оба одновременно ринулись с высоты вниз, под ноги влюбленной парочке, но у самой земли круто взмыли кверху и опустились на старом солдатском кладбище, где догнивали кости павших в 1866 году.[1] Под толстым ковром прелой многолетней листвы там водилось множество червей.

Ханна указала на корзину, где лежали ее старые туфли:

— После обеда сходишь за ними к сапожнику.

Томас ответил:

— Какие малюсенькие.

Это тоже должно было означать нечто совсем другое.

Он снял с ее узких бедер пушинку; пушинка застряла в глубокой складке, и ему пришлось сковырнуть ее ногтем. Ханна почувствовала прикосновение его руки.

Выпрямившись, он на долю секунды перехватил ее жаркий взгляд. Никогда еще его губы не касались губ любимой.

…В лавке Хейльмана уже тридцать лет стоял все тот же густой и теплый запах олифы, гвоздики с корицей, керосина, сахара и старых ящиков. И от самого господина Хейльмана пахло тем же, проведи он на морозе хоть целый день.

Толстый и величавый, с окладистой белой бородой, ниспадавшей до повязанных на животе тесемок промасленного и просаленного фартука, стоял он улыбаясь этаким добрым папашей за прилавком, края которого были стерты прикосновением сотен и сотен рук. Он носил роговые очки, и в городе его звали «апостол Петр».

Маленькая девочка, у которой рот был еще под, а нос уже над прилавком, приподнялась на цыпочках и, перегнувшись всем тельцем влево, шлепнула монету на прилавок:

— На пять пфеннигов слоновых блошек.

Господин Хейльман наклонился вперед, широко ухмыляясь, ткнул толстым указательным пальцем в розовый носик и насыпал в бумажный пакет белые сахарные шарики, величиной с нафталинные и очень на них похожие.

— Прикажете и вам свесить?

Держа